rock it, faggot.
всё ещё архивбольшую часть своей жизни я провёл в так называемом карцере.
это была практически идеально чёрная комната без окон и света.
и ни единого звука я не слышал за её пределами, разве что мне иногда мерещилось жужжание насекомых.
и не скажу, что в карцер меня отправляли ни за что: я курил, я пил, когда умудрялся доставать всё это, я богохульствовал.
в этом приюте такое не поощряется и больше всего я хотел отсюда сбежать.
правда, были ребята, которых мне здесь было жаль: например, полоумная деваха с третьего этажа, которая ни с кем кроме меня толком не контактировала. кажется, у неё сгорел дом со всеми родными. или от неё просто отказались, я не уточнял.
она одновременно напрягала меня тем, что говорила очень быстро, сбивчиво и никогда не говорила напрямую, будто что-то скрывает, хоть и говорила мне всё. как на исповеди. я знал, что в двенадцать она переспала с приходящим священником, потому что ей было интересно — что такое быть взрослым. но священник был первым, кто начал активные действия. она сказала, что была уверена в том, что больше никто не обратит на неё внимание.
блять, звучит как анекдот: в детстве переспала со священником. тупой анекдот, правда.
ещё мне жаль мелкого щегла с первого, от которого отказались родители-алкоголики, это мне известно точно, так как услышал краем уха один разговор воспитательниц. но этот парень, пожалуй, самый добрый из всех, кого я знаю. всегда вежливый и обходительный, в идеально выглаженной рубашке, с причёсанными волосами. это сейчас он такой, в первый раз его сюда практически внесли на руках, его руки были в порезах от осколков, ноги были в синяках, он был наголо выбрит, светлых бровей даже не было видно на этом синюшном лице, изъяснялся он матами, так как, кажется, других слов и не знал.
через три месяца он практически перестал шарахаться от каждого звука, стал понемногу походить на нормального человека. но после каждого неприличного слова он бил себя по губам, бил с такой силой, что мне казалось, что он выбьет сам себе зубы.
он не пил, не курил, не ругался, относился к воспитателям как к собственным ангелам-хранителям, ведь они такими для него и были.
и я частенько пытался вывести его из себя, куря на крыльце и смачно плюя на пол. чтобы услышать эти причитания «да как ты можешь, это же ужасно, прекрати, пожалуйста». не знаю зачем. веселило это меня.
веселило меня и то, что воспитатели ставили меня перед недорослями в этакий антипример. говорили, мол, вы видели парня с шестого? вам ни за что не стоит брать с него пример, он своим поведением ничего не добьётся, вот исполнится ему восемнадцать, он отправится бомжевать, у него нет будущего.
я смеялся и брал у полоумной девахи из рук сигарету. я знал, её тоже бросят в карцер за пособничество. она до ужаса боялась темноты, ей в темноте виделись какие-то демоны, поэтому она приходила ко мне спать время от времени. и за это опять отправлялась в карцер. зато, выйдя из него, бросалась мне на шею с воплями радости. и, по правде сказать, мне даже было приятно.
воспитатели, выпуская меня из карцера, всегда напоминали мне о том, кто я. повторяли чтобы я перестал корчить из себя мудака и начинал меня слушаться, что я сам гублю своё будущее, что сначала карцер в приюте, а потом тюремная камера. но мне было зачастую настолько скучно, что я готов был и в тюрьме посидеть, и в армию пойти стрелять, даже без орденов на всю грудь.
я так старался хоть что-то выжать из всего этого, что хотелось временами лезть на стену и по-волчьи выть.
ебучий психолог из семьи социальных отбросов же устраивал мне сеансы психотерапии, рассказывая мне всё то, о чём я и так был в курсе.
— понимаешь, дело в том, что ты стагнируешь здесь и чувствуешь это настолько остро, что готов пойти уже на что угодно, чтобы хоть как-то развеселиться.
то же самое говорила полоумная, но говорила это куда реже и тихим-тихим голосом.
и каждый раз повторяя это, они думали, что раскрывают мне глаза на положение вещей. как будто я не понимал этого, разламывая в очередной раз доску в кабинете. поджигая мусорки. выёбываясь на тех, кто был заведомо сильнее меня.
и каждый раз я чувствовал неожиданный прилив сил. даже если после доски костяшки пальцев кровоточили. даже если на мне тоже загоралась одежда. даже когда я плевался кровью после драки.
я чувствовал себя, блять, живым.
и знал, что после выхода из приюта мне ничего не светит.
и продолжал высекать искры из своего тогдашнего существования.
подрался почти с каждым, чью девушку трахнул. причём, я не особо заморачивался со всем этим, не смотрел даже толком на лицо. мне было плевать. иногда и с парнями было. был даже один действительно интересный парень, который даже пробудил во мне какие-то чувства, о которых я не знал раньше. уже я с ним говорил как на исповеди, искренне верил ему, существование в этом приюте перестало быть таким мерзопакостным. сидя в карцере, я скучал по нему, и мне действительно хотелось вырваться.
но, оказывается, пока я отсиживался там, он не скучал. и больше я про него не скажу ничего, кроме того, что в итоге он покинул этот приют, так как был старше. когда я узнал об этом, то чувствовал себя чрезвычайно погано, мне хотелось самому пойти в карцер и там обдумать всё. но под руку попался мальчишка-святой, которого я и трахнул. просто вымещал на нём злобу, но этот психолог, кажется, понимал это и так. я после этого не мог с ним разговаривать ещё очень и очень долго, хоть и носился он за мной, делая этим мне ещё хуёвее.
он начал бесить меня тем, что осознанно или нет вызывал у меня чувство вины. чаще стал проводить время с полоумной Луни, так её прозвали соседки. я говорил ей о том, что ей не стоит обращать на это внимание, но она, кажется, не переживала. да и я стал замечать, что она много времени проводила с этими шмарами, а потом к ней начал подкатывать имбецил из второго блока. сначала он вёл себя с ней как типичный идиот с этими нелепыми подкатами, а потом начал обращаться с ней как с собакой. и она говорила, что лучше у неё никого не было. ну естественно, пятидесятилетний священник и охуевший ровесник.
я не испытывал ничего кроме отвращения, которое практически зудело у меня в горле. Луни сидела с этим уёбком в столовой, который собственнически лапал её за задницу, говорил в её адрес всякие пошлости специально чтобы другие слышали, мол, смотрите, у меня есть баба. я не знаю, что конкретно взбесило меня тогда, наверое, он сам, я просто подошёл к нему и зарядил ему прямо в глаз, после чего мы сцепились. когда нас растаскивали, я увидел в глазах Луни что-то похожее на облегчение. она не выглядела обеспокоенной девушкой, чьего парня избили на её глазах, она выглядела так, будто полиция забрала преступника из её жизни наконец. мы оба попали в карцер, но первым именно я. хотя я этого индюка бы вообще обезглавил.
Луни с мелким святошей всё больше времени проводили вместе, плели какие-то фенечки, спали они днём тоже вместе. я уверен, что ничего между ними не было, а если и было бы, то это всё равно были бы какие-то лесбийские тисканья.
и как только они сблизились, я остался совсем один. не то, чтобы я очень переживал по этому поводу, но в тот момент осознания стены приюта стали совсем уж давить на меня.
но и за стенами приюта меня ждало ебаное ничего.
это была практически идеально чёрная комната без окон и света.
и ни единого звука я не слышал за её пределами, разве что мне иногда мерещилось жужжание насекомых.
и не скажу, что в карцер меня отправляли ни за что: я курил, я пил, когда умудрялся доставать всё это, я богохульствовал.
в этом приюте такое не поощряется и больше всего я хотел отсюда сбежать.
правда, были ребята, которых мне здесь было жаль: например, полоумная деваха с третьего этажа, которая ни с кем кроме меня толком не контактировала. кажется, у неё сгорел дом со всеми родными. или от неё просто отказались, я не уточнял.
она одновременно напрягала меня тем, что говорила очень быстро, сбивчиво и никогда не говорила напрямую, будто что-то скрывает, хоть и говорила мне всё. как на исповеди. я знал, что в двенадцать она переспала с приходящим священником, потому что ей было интересно — что такое быть взрослым. но священник был первым, кто начал активные действия. она сказала, что была уверена в том, что больше никто не обратит на неё внимание.
блять, звучит как анекдот: в детстве переспала со священником. тупой анекдот, правда.
ещё мне жаль мелкого щегла с первого, от которого отказались родители-алкоголики, это мне известно точно, так как услышал краем уха один разговор воспитательниц. но этот парень, пожалуй, самый добрый из всех, кого я знаю. всегда вежливый и обходительный, в идеально выглаженной рубашке, с причёсанными волосами. это сейчас он такой, в первый раз его сюда практически внесли на руках, его руки были в порезах от осколков, ноги были в синяках, он был наголо выбрит, светлых бровей даже не было видно на этом синюшном лице, изъяснялся он матами, так как, кажется, других слов и не знал.
через три месяца он практически перестал шарахаться от каждого звука, стал понемногу походить на нормального человека. но после каждого неприличного слова он бил себя по губам, бил с такой силой, что мне казалось, что он выбьет сам себе зубы.
он не пил, не курил, не ругался, относился к воспитателям как к собственным ангелам-хранителям, ведь они такими для него и были.
и я частенько пытался вывести его из себя, куря на крыльце и смачно плюя на пол. чтобы услышать эти причитания «да как ты можешь, это же ужасно, прекрати, пожалуйста». не знаю зачем. веселило это меня.
веселило меня и то, что воспитатели ставили меня перед недорослями в этакий антипример. говорили, мол, вы видели парня с шестого? вам ни за что не стоит брать с него пример, он своим поведением ничего не добьётся, вот исполнится ему восемнадцать, он отправится бомжевать, у него нет будущего.
я смеялся и брал у полоумной девахи из рук сигарету. я знал, её тоже бросят в карцер за пособничество. она до ужаса боялась темноты, ей в темноте виделись какие-то демоны, поэтому она приходила ко мне спать время от времени. и за это опять отправлялась в карцер. зато, выйдя из него, бросалась мне на шею с воплями радости. и, по правде сказать, мне даже было приятно.
воспитатели, выпуская меня из карцера, всегда напоминали мне о том, кто я. повторяли чтобы я перестал корчить из себя мудака и начинал меня слушаться, что я сам гублю своё будущее, что сначала карцер в приюте, а потом тюремная камера. но мне было зачастую настолько скучно, что я готов был и в тюрьме посидеть, и в армию пойти стрелять, даже без орденов на всю грудь.
я так старался хоть что-то выжать из всего этого, что хотелось временами лезть на стену и по-волчьи выть.
ебучий психолог из семьи социальных отбросов же устраивал мне сеансы психотерапии, рассказывая мне всё то, о чём я и так был в курсе.
— понимаешь, дело в том, что ты стагнируешь здесь и чувствуешь это настолько остро, что готов пойти уже на что угодно, чтобы хоть как-то развеселиться.
то же самое говорила полоумная, но говорила это куда реже и тихим-тихим голосом.
и каждый раз повторяя это, они думали, что раскрывают мне глаза на положение вещей. как будто я не понимал этого, разламывая в очередной раз доску в кабинете. поджигая мусорки. выёбываясь на тех, кто был заведомо сильнее меня.
и каждый раз я чувствовал неожиданный прилив сил. даже если после доски костяшки пальцев кровоточили. даже если на мне тоже загоралась одежда. даже когда я плевался кровью после драки.
я чувствовал себя, блять, живым.
и знал, что после выхода из приюта мне ничего не светит.
и продолжал высекать искры из своего тогдашнего существования.
подрался почти с каждым, чью девушку трахнул. причём, я не особо заморачивался со всем этим, не смотрел даже толком на лицо. мне было плевать. иногда и с парнями было. был даже один действительно интересный парень, который даже пробудил во мне какие-то чувства, о которых я не знал раньше. уже я с ним говорил как на исповеди, искренне верил ему, существование в этом приюте перестало быть таким мерзопакостным. сидя в карцере, я скучал по нему, и мне действительно хотелось вырваться.
но, оказывается, пока я отсиживался там, он не скучал. и больше я про него не скажу ничего, кроме того, что в итоге он покинул этот приют, так как был старше. когда я узнал об этом, то чувствовал себя чрезвычайно погано, мне хотелось самому пойти в карцер и там обдумать всё. но под руку попался мальчишка-святой, которого я и трахнул. просто вымещал на нём злобу, но этот психолог, кажется, понимал это и так. я после этого не мог с ним разговаривать ещё очень и очень долго, хоть и носился он за мной, делая этим мне ещё хуёвее.
он начал бесить меня тем, что осознанно или нет вызывал у меня чувство вины. чаще стал проводить время с полоумной Луни, так её прозвали соседки. я говорил ей о том, что ей не стоит обращать на это внимание, но она, кажется, не переживала. да и я стал замечать, что она много времени проводила с этими шмарами, а потом к ней начал подкатывать имбецил из второго блока. сначала он вёл себя с ней как типичный идиот с этими нелепыми подкатами, а потом начал обращаться с ней как с собакой. и она говорила, что лучше у неё никого не было. ну естественно, пятидесятилетний священник и охуевший ровесник.
я не испытывал ничего кроме отвращения, которое практически зудело у меня в горле. Луни сидела с этим уёбком в столовой, который собственнически лапал её за задницу, говорил в её адрес всякие пошлости специально чтобы другие слышали, мол, смотрите, у меня есть баба. я не знаю, что конкретно взбесило меня тогда, наверое, он сам, я просто подошёл к нему и зарядил ему прямо в глаз, после чего мы сцепились. когда нас растаскивали, я увидел в глазах Луни что-то похожее на облегчение. она не выглядела обеспокоенной девушкой, чьего парня избили на её глазах, она выглядела так, будто полиция забрала преступника из её жизни наконец. мы оба попали в карцер, но первым именно я. хотя я этого индюка бы вообще обезглавил.
Луни с мелким святошей всё больше времени проводили вместе, плели какие-то фенечки, спали они днём тоже вместе. я уверен, что ничего между ними не было, а если и было бы, то это всё равно были бы какие-то лесбийские тисканья.
и как только они сблизились, я остался совсем один. не то, чтобы я очень переживал по этому поводу, но в тот момент осознания стены приюта стали совсем уж давить на меня.
но и за стенами приюта меня ждало ебаное ничего.
@темы: Вы — хуй, Ленский