х

"уходи, если хочешь
если хочешь, останься
мне всё равно, я так заебался"

я, по правде говоря, потихоньку начинал её ненавидеть. смотреть на её вечно расстроенное без причины лицо. в какой-то момент я решил, что это у неё просто развлечение такое — грустно смотреть на меня в ожидании пока я опять устало не спрошу "милая, что произошло" (ненавижу слово "милая", от него веет какой-то старостью, будто я старый дед, у которого песок из задницы сыплется).
я не могу сказать, что не любил её какой-то промежуток времени. нет, я любил её. насколько был способен. но ей всегда казалось, что так я играюсь с ней и ввожу её в заблуждение, что не могло не раздражать. ей, видимо, нравилось думать, что я Смерть, которая пришла по её душу, впрочем, если ей так нравилась эта ролевая игра, то почему бы и нет, никогда не отказывал себе в удовольствии сыграть негодяя. коим я ей и представлялся всегда, но она это будто игнорировала. сдаётся мне, её настольным мультфильмом был "Красавица и Чудовище", всё равно она из мультфильмов не выросла до сих пор.
сука, ты же совсем уже взрослая, в твоём возрасте другие становятся матерями, но... она панически этого боялась, что мне было на руку, так как почти всю заботу о контрацепции она брала на себя сама и регулярно проверялась на беременность, кажется, в случае залёта она бы вычистила себя внутри любым подручным предметом, только бы не дать моему ребёнку жизнь. смешно, да... я на мгновение назвал это "моим ребёнком". у меня была мысль создать семью, но появилась она совсем недавно. как и девушка в кафе, о которой моя благоверная тогда не знала, о чём я ей сообщу позже.
она любит меня, так что должна принять мой выбор и понять. в конце концов, я подозревал, что именно я делал её несчастной, я давал ей понять, что я не лучший вариант для неё, но что-то внутри неё постоянно боролось со здравым смыслом. я алкоголик, наркоман, развратник, невротик, страдаю приступами гнева, думаю, о таких как я пишут с пометкой "держись от этого подальше" в этих уёбищных журналах для "самых маленьких фей" или что там подсовывали ей в детстве. ей много что подсовывали в детстве, я думаю, всяких ебаных женихов, которые не вызывали у неё интереса, которые и сформировали у неё в голове стереотип, что мальчишки мусор и нужно из них выбрать лучшего. но почему-то выбрала меня.
я любил её. сейчас я не чувствую к ней ничего, я зову её "она", потому что её имя потеряло значение и смысл. но тогда я чувствовал себя спасителем, освободителем, её Божеством, что не могло не щекотать моё самомнение, больше меня меня никто не ненавидит. хотя, возможно, моя милая бывшая ненавидит меня сильнее .

сейчас, я уверен, она наступает на те же самые грабли. продолжает себе строить воздушные замки, путать фантазии с реальностью и притворяться. потому что если она протрёт глаза, то так мрачно охуеет от своей жизни, что захочет расстаться с ней.
как и я сейчас.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

house

все эти лица мне знакомы, так или иначе. все люди мне знакомы, я знаю всех. они все мои братья и сёстры.
но некоторых я хочу увидеть мёртвыми больше других.
есть в убийстве элемент и слабости, и силы.
для того, чтобы нанести удар, нужна сила, но эта сила происходит из слабости.
ты просто не можешь удержаться, будто кто-то другой дёргает твою руку с молотком, вложенным в ладонь.
я не помню зачем я это сделал. я не понял.
но потом отступать было поздно.
я будто закрывал глаза, а кто-то другой выходил на свет.

я наступаю ногой на голову, которая уходит под грязь.
я люблю тебя, но не настолько сильно, чтобы защитить.
я не смог добраться до тех, кого любил настолько, что хотел убить, поэтому от бессилия я набрал фундамент из других.
я оказался настолько слаб, что не смог поднять на них руку, но возненавидел бы себя сильнее, если бы поднял.
мой дом веет холодом. мой дом это тяжёлый холодильник, мой дом это замороженные туши.
мой дом это чужие нежные души.
войди и обними меня, только сними обувь.

я уродлив, я заблудился, я несчастен. пожалей меня, не прогоняй.
я красив как извержение Везувия, восхитись мной, дай мне коснуться губами твоего лба.
дай посмотреть в твои красивые глаза, которые горят ярче звёзд.
тебе говорили когда-нибудь о том, что они как яшма?
тебе говорили когда-нибудь о том, что твои губы нежнее лепестков шиповника?
представляешь, что будет когда я подниму тебя за лопатки?
ты больше не будешь страдать, разве не этого ты хочешь?
ты не хочешь чтобы я убил тех, об кого ты страдаешься.
ты хочешь чтобы я убил тебя.
просто потому что главная твоя боль это ты сама.

а твой череп стоит на моём столе, я из него сделал пепельницу. ты не ранил меня ни разу, но именно поэтому я решил оказать тебе честь. ты не страдал, ты не мучился.
ты умер сам.
в эту пепельницу ссыпается мой страх и сомнения. я не хожу курить с коллегами, всегда отвечаю, что курю только в выходные, когда я свободнее всего.
я продолжаю разговаривать с черепом как с другом.
звонит телефон, я слышу нежный голос Ви, которая спрашивает «ты опять сидишь и страдаешь?».
я на минуту чувствую силу и с улыбкой отвечаю, что я в порядке.
— я всегда в порядке.
— не ври.
— я никогда тебе не вру.
просто мой порядок это всегда какой-то ужас, тебе не понравится.

я строю свой дом из чужих тел. мой дом воняет хуже свалки.
но в нём я дышу свободно.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

ты охотишься или рыбачишь?

его растили охотники, поэтому у него бесстрашие и отличная реакция. меня растили рыбаки, поэтому я умею ждать.
— как ты охотишься?
— я ставлю силки, ловушки, капканы.
— я ставлю верши. не так уж мы и отличаемся, да?
— а потом я беру ружьё, когда слышу рёв.
рыбы молчат, они даже не так сильно вырываются как дикие звери. не могут. или не понимают что с ними происходит. будто они только плыли и плыли себе, как вдруг раз и их тянут наверх, где они уже трепыхаются и задыхаются. скорее, рефлекторно, чем сознательно.
животное же точно всё осознаёт и всё чувствует. мы больше похожи на животных, чем на рыб, поэтому я не понимаю, как можно подойти к созданию, похожему на тебя, и выстрелить в упор.
он сказал, что рыбы тоже имеют чувства. но это больше мышечное, больше биологическое. рыба не может ненавидеть тебя.
— всё может ненавидеть тебя за то, что ты с ним делаешь.

если он попадёт в мою ловушку, то сможет просто вытащить ногу. если я попаду в его, то могу остаться без ноги.
— странно, как ты можешь рыбачить. ты очень нетерпеливая. и ты не можешь ждать.
я дёргаю рыбу на себя, вскрываю её ножом и из неё ползёт червь. я в ужасе выбрасываю труп рыбы из лодки, брезгливо вытирая руки о бортик.
и слышу как в лесу грохочет выстрел. сердце испуганно сжимается.
— терпеть не могу это. это просто мясо, шкура и кости. здесь не о чем горевать, не о чем сожалеть.
я неделю проплакала когда зарезали овцу глашеньку. тогда она казалась мне куда более человечной, чем те, кто это сделал.
я заперлась в овчарне и постаралась как можно больше ягнят защитить. но маленькие ягнята не были нужны, в них есть прок, когда они вырастают.
и тогда я кричала прямо в лица тех, кто пришёл меня забирать:
— когда я вырасту, вы тоже меня зарежете?!
— конечно, нет. только животных.

охотник узнал об этом и забрал ягнёнка, после чего привёл его ко мне.
— теперь он твой, воспитывай. только когда он вырастет, тебе придётся его отдать.
— я его не отдам.
— у тебя нет выхода.
— тогда его съедят. и каков смысл был в этом? он достоин большего, чем такая смерть.
— во имя чего ты бы убила его?
— я бы не убила его.
— а если бы вам угрожал голод?
— мы бы что-нибудь придумали.
— нет, первое, что вы бы сделали —съели бы его. если бы не было его, съели бы какое-нибудь другое существо. если бы не было вообще ничего, вы сожрали бы друг друга.
— мы же не звери.
— звери умеют выживать, ставя выживание выше всего остального.

— рыба не может чувствовать боли, поэтому мне её не жаль.
— твоё сочувствие хуже откровенной жестокости.

я кутаюсь в свитер и приношу ему в лес жаренную рыбу. он же, сидя на пне, с удовольствием вгрызается зубами в мясо. я уже выросла и не испытываю таких сантиментов относительно мяса и рыбы. я ем мясо потому, что оно вкусное. я просто физически не могу убить животное, как бы себя ни уговаривала.
он выслеживает добычу, я выжидаю.
но мы оба — убийцы, разница только в нашей честности перед самими собой.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

полицейские будни

я всегда хотел быть полицейским. ловить плохих парней, спасать хороших. и я пошёл в школу полиции... ну тогда она была школой милиции. бегал в противогазе, держал себя в форме. впитывал закон как губка, чтобы меня можно было ночью разбудить и я весь кодекс мог бы ответить.
меня не очень любили мои сокурсники, так как я был пиздец каким занудным и исполнительным. я знал, что в полиции творится пиздец и был твёрдо намерен бороться с ним. хотя бы показывать гражданам, что есть закон, который на их стороне, и что этот закон — я.
— пиздец ты самоуверенный, малой. — отвечает мне парень, которого все зовут Опричником, я так и не понял почему. — ты не закон, ты лишь сторожевой пёс, который сам не понимает что именно сторожит — чужую кормушку или свои хлипкие принципы. иди ко мне, разберёмся.
я посадил его в камеру. когда застёгивал на нём наручники, он почти не вырывался. он буквально сам дался в руки, что вызвало у его друзей гул негодования.
— ты охуел, Чечен? —так, значит, его и Чеченцем зовут. почему? ну кроме очевидного варианта принадлежности к этому этносу. хотя внешне он ничем особенно от них не отличается? он барыга? кто он, блядь?
— если вы продолжите бушевать, мне придётся вызвать подмогу.
— ну давай, посмотрим на всех, кто ебёт тебя в этом отделе, блядский Мухтар.
— мне накинуть вам ещё пару суток, джентльмены? — за время учёбы я научился игнорировать долбоёбов, но не слишком. всё же есть слабые места.
— скорее твои ноги на плечи закинут, пидор!
— слишком много гомосексуальных фантазий, господа, давайте я вам в обезьянник Фрейда принесу, почитаете, просветитесь.
кажется, я проиграл, не надо было вообще реагировать. и мои подозрения подтвердил Чеченский Опричник.
— малышка Кларисса, кажется, ты потеряла малейший шанс из нас что-то выведать. — с улыбкой почти пропел он.
я, блядь, работаю над этим!
— может, хотите помочь мне с этим... — я взял паузу. — доктор Лектер?...
— услуга за услугу.
— и какую услугу я должен вам оказать?
— номер свой телефонный напиши. — говорит он шёпотом. — буду тебе инфу сливать обо всех.
— а вам за это ничего не будет?
— а я похож на того, кто чего-то боится?
и я вспоминаю как легко он дался мне в руки. остальных пришлось скручивать, но его — нет. правда, для приличия он пару раз дёрнулся и что-то во мне шевельнулось тоже.
— тебе не страшно здесь работать? — спрашивает он, прижимаясь щекой к клетке.
— почему мне должно быть страшно?
— у тебя вид запуганный. ты стараешься выглядеть сурово и серьёзно, но твои колени —ебаное желе. ты должен давить на меня, должен доставать из меня информацию, но ты пассивен со мной.
— я вызову подмогу и с вами разберутся уже серьёзные люди.
— это что, угроза? — даже не глядя, я чувствую улыбку в его голосе. —малыш, ты сам должен быть угрожающим. ты должен подойти к клетке и так ебануть дубинкой, чтобы мы все пересрались и замолчали, а потом отвечали на твои вопросы как школьники.
— у вас какие-то странные фантазии.
— ты ведь понимаешь, что если бы дверь была бы открыта, я бы тебя за руку в клетку вы втащил и сделал бы с тобой что угодно? и ты бы потом показывал своим друзьям на кухне где я тебя трогал. я бы мог только повелеть тебе войти внутрь и ты бы вошёл.
— нет.
— да. они не придут, малыш. справляйся со зверинцем сам. возьми кнут с двери и укрощай.
я утыкаюсь взглядом в отчёт и ищу, проходили ли они раньше по каким-либо делам. но даётся это тяжело, мешает гул и крики. но голоса Опричника среди них не слышно.
я зажмуриваюсь и представляю себя далеко-далеко отсюда, но мне не дают уйти своими воплями. теперь я ебаный дрессировщик, у меня нет хлыста, но есть что-то не хуже.
— это электрошокер. если вы будете продолжать орать, вас будет нехило так ебашить на полу как при приступе эпилепсии. пару раз подряд и все становятся смирными.
и я отмечаю улыбку Опричника.
— я могу выстрелить в вас разрядом через решётку. и вы никуда от меня не денетесь, будете испуганно метаться, но сбежать не сможете. и ничего потом не докажете, так как я заставлю вас подписать бумагу о том, что никакого воздействия на вас не было оказано. а потом мы с друзьями выведем вас по одному и устроим игру в бутылочку. мы поставим музыку и вам придётся бегать вокруг бутылок. кому не достанется бутылка — будем пиздить ногами. как вам такое развлечение?
я слышу себя и мне становится жутко. я же шёл сюда не за тем, чтобы людям угрожать. я...
и в момент моего падения Опричник плотоядно улыбается.
— как ты, ягнёнок? — всё, что я слышу. —как тебе взрослая жизнь не по учебнику?
я вспомнил всех этих замученных моими... коллегами людей. все слова им сказанные, хоть и не мной, но...
— ты слишком мягок и добр для этой работы... — говорит Опричник, практически касаясь моей руки через решётку. — переходи на нашу сторону.
нет.
— смотрю на тебя и хочется прямо на руках тебя вынести из отделения, — продолжает он мягким тоном. —принести домой, и накрыть одеялом... выпусти меня, дай мне такую возможность.
нет, это мой единственный шанс вернуться в колею. я не буду тебе подчиняться. нет.
— нет.
— тогда просто оставь адресок, я пришлю тебе цветы. за причинённые неудобства.
— мне от тебя ничего не нужно.
— ооо, ты перешёл на ты. нет, тебе нужно. тебе нужен я, если ты хочешь остаться здесь. и ты слишком близко подошла к клетке, Кларисса.
и тут я начинаю чувствовать металл под кожей, я всё это время сжимал прутья.
и вдруг входят мои сослуживцы.
— молодец, лейтенант, охраняешь нарушителей.
— стараюсь, капитан.
— они тебя тут не пугают?
и тут я слышу смешок Опричника, после чего капитан берёт дубинку и бьёт ей по решётке так, что в ушах звенит.
— завалил ебало своё. — грозно говорит капитан. так грозно, что Опричник замолкает. —вот так с ними надо, если хочешь чтобы они тебя слушались. они для тебя не люди.
я перевожу взгляд на Чечена, он лишь с улыбкой пожимает плечами. неужели он действительно прав?

через какое-то время их отпускают, хотя им и придётся немного походить сюда ещё. для бесед. но Опричник выходит последним, остаётся. говорит друзьям, что ему нужно со мной перетереть кое-какие вопросы.
— лейтенант... как денёк сегодня? — подходит он к моему столу. — как насчёт моего предложения?
— я не предам мундир ради сомнительных связей.
— я не сомнительный, я надёжный.
это что, флирт?
— ты работал в правоохранительных структурах?
— нет, но я тоже носил форму. я был кадетом.
— и что же тебя направило на скользкую дорожку?
— жизнь, лейтенант. тебя тоже изрядно здесь помотает.
— и почему ты предлагаешь мне свои услуги?
— потому что ты добрый малый, и тебе явно нужна помощь.
— хорошо, и какую плату ты просишь за обучение?
— бесплатно.
— тебе не нужны деньги? ты по документам нигде не работаешь.
— я не нуждаюсь в деньгах. только в твоём адресе и номере телефона.
— хорошо, номер я тебе продиктую, но адрес не скажу.
— почему?
— догадайся.
— хорошо, справедливо.
— симку выкину потом.
— хорошо.
я продиктовал ему номер, он записал, и... зачем-то обнял меня на прощание. а я не смог даже оттолкнуть его от себя. может, потому что не очень того хотел.

через неделю на пороге моего дома лежал букет цветов и записка «занятия начинаются завтра в девять у Мочище, не опаздывай».

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

х

этот мальчишка пугал меня каждые каникулы просто своим существованием. каждый раз как я приезжала к бабушке, он околачивался где-то рядом, всегда безмолвный и угрюмый как смерть. но девочки влюблялись в него, хотя он явно не питал к ним интереса, как и ни к кому из живых существ. пожалуй, кроме одних - ягнят. только с ягнятами можно было увидеть его улыбающимся. он нежно гладил их, носил на руках, иногда спал, устроив затылок на боку одного из них. сам иногда кормил их из детской бутылочки с соской. как будто это были его родные дети. и каким ударом для него стал момент когда одного ягнёнка надо было зарубить. он схватил его и бежал в лес, убежал с ним в лес так далеко, что его искали до утра с собаками и полицией. нашли у корней дуба, обнимающим ягнёнка, и кричащим, что он перебьёт всех вокруг если хоть один завиток упадёт с головы ягненка. он плакал и обнимал его, рыча и срываясь на крик каждый раз как кто-то хотел приблизиться. уверили, что ягнят не тронут, и, как ни странно, слово сдержали, мальчика нарекли Хозяином Ягнят, он ухаживал за ними, кормил и чуть ли не воспитывал. но время шло, ягнята выросли, и мальчик вырос, его выгнали из дома, и он переехал в лачужку на окраине. говорят, дальше у Хозяина дела становились только хуже, так как ничего не росло вокруг, и почва плодородной не была, он выживал как мог. иссохший и еле живой, он с трудом передвигался, а выросшие ягнята стали настоящей проблемой. и перед Хозяином встал вопрос - убить себя, чтобы перестать страдать, или убить овец, которые начинали уничтожать его самого?
он взял ружьё и выстрелил. раздалось протяжное жуткое блеяние. и после всего он остался один напротив маленького ягнёнка точь-в-точь как того, которого он спас много лет назад.
он продал мясо и шкуры, купив машину, переехал в город. и больше его никто не видел.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

единственное про славче

было на фест

Славу, так уж вышло, особо не любили ни в селе, ни в городе.
Потому что для города он был несколько неуместен, слишком славянский, местами казалось, что он и правда верит в домовых, оставляет им хлебушек с молочком, чтобы не гневить.
В городе он бродил как древний дух полей и лесов. В этом было его главное отличие от Оксимирона, наверное, который куда комфортнее чувствовал себя в городе, наслаждался чужим вниманием, и, что самое главное, вёл русский хип-хоп на Запад, но забыл о том, что тогда это будет уже не русский хип-хоп. Слава как-то в шутку сказал Ване, что было бы неплохо в качестве минуса подставить техно-бит из девяностых и вставить фрагмент с гуслями какими-нибудь. Ваня посмеялся, но, видимо, просто не понял потенциал этого гениального проекта.
А в деревне Славе не хватало удобств, поэтому к нему относились как к городскому тюхте. Он толком не умел ни пахать, ни сеять, вообще в хозяйстве был мало полезен, ну разве что бабульки просили его докинуть сноп сена наверх. Те же бабульки были в хозяйстве были куда полезнее и это на Славу производило, как ни странно, благостное впечатление. Но где-то на второй неделе от него стал настоящий прок — он не тянул на себе плуг, но всё же его полюбили в деревне, искренне полюбили, будто он всегда был таким же как они.
Сам Слава был искренне влюблён в деревню, в бескрайние русские поля, в речки и ручьи, в синее небо над головой.
— Милок, а ты оженился? — спросила как-то его ЛюдмилВасильевна, когда угощала испечёнными ей пирогами.
— Нет, считаю себя для этого слишком безответственным. — с улыбкой ответил Слава, отхлёбывая из жестяной чашки с голубым цветком.
— А зря, посмотри на себя, видный же жених, с пропиской в городе... — ответила женщина, разведя руки. — У знакомой моей есть дочка красивая такая, Русланой зовут. Волосы до пояса, глаза синие-синие, правда, говорят, что она колдует. Ходит по лесу голая среди шатунов.
— Правда? — улыбнулся Карелин и спрятал эту улыбку за чашкой. — Больше похоже на какую-то психологическую болезнь, возили её к специалисту?
— Какие специалисты, она же ведьма. Приезжал как-то батюшка, провёл... это...
— Экзорцизм?
— Нет, изгнание чёрта из неё. Но я думаю, что это не злые силы какие-то, а просто возраст такой. И она так хочет в город переехать.
— Не, в городе одни ведьмы, я её туда не повезу.
— Да, боюсь, помрёт она здесь от тоски.
— Как помрёт — не забудьте соли насыпать.
— Надеюсь, что не скоро, молодая же ещё.

Через пару дней Руслану уже несли через всю деревню в гробу. Вокруг шли люди и плакали, будто каждый из них потерял кого-то из членов своей семьи, и в этом Слава почувствовал какую-то фальшь, будто он снова в городе.
Руслана лежала в гробу, сложив руки, в белом платье, на белой шее виднелся тёмный след от верёвки. И синих-синих глаз её он уже не видел.
Но почему-то к горлу подступил ком.
— Ой, Русланочка, дитятко, совсем молодая же померла!... — стенала рядом женщина, ей вторил целый хор.
— Да уж, не видать Русланочке теперь большого города... — посмотрела на Славу Людмила Васильевна, вытирая слёзы платком. —Последние дни она ходила совсем печальная, совсем грустная, соечка наша ненаглядная.
— Можно было заказать похороны на городском кладбище... — начал было Слава, глядя будто сквозь Людмилу Васильевну на то, как деревенские мужики раскапывают яму для гроба.
— Ну как же, столько ехать с покойницей, да и не видела она никогда города, никто бы из деревни к ней не приехал, и лежала бы она там, а здесь хоть мы ухаживать будем за могилой.
— А что, нет у неё никого?
— Да родители спились уже давно, оба от алкоголизма померли, она одна осталась. Я только навещала её когда время было, остальные не общались с ней, считали проклятой, и сидела она в избе как мышка-норушка. Ладно... ты... иди домой, милок, не на что тут смотреть... Домой муж мой вот вина привёз, помянем...
Но Слава почему-то не мог оторваться. Не из-за её красоты, нет, из-за того, что Руслана выглядела почти ребёнком, лежащим в белом подвенечном платье, сложив на груди посиневшие руки.
— Что ж, теперь она выйдет замуж только на том свете, в замогильной стороне. — подумал он. Он не чувствовал вины, и не должен был, но задумался о том, как бы выглядела её поездка в город, как она бы стала городской барышней, красила бы губы красной помадой, снималась бы в клипах у рэперов, переспала бы после концерта с Оксимироном, ещё что-нибудь в этом духе.
Но почему-то от этих мыслей легче ему не стало легче, а только тяжелее, и в глазах отчего-то защипало. Он вспомнил как хоронил отца, как вокруг него стояли люди и хлопали его по плечам, мол, сочувствуем, Слава, теперь он в лучшем мире.
И не понимали, что ни одна из этих шаблонных фраз не помогала даже близко. Или понимали, просто не знали, что ещё ему сказать. А Смерть дышала ему практически в лицо. И как он позорно расплакался когда к нему подошли мать с сестрой, почувствовав себя беспомощным перед Смертью.
Но Смерть отступила когда Даша взяла его за руку. Она отступила, когда мать уткнулась ему в грудь и зарыдала. Он стал их защитником, и теперь Смерть должна была бояться его, а не он должен был бояться Смерти.
Но перед Русланой он чувствовал себя снова беспомощным. Он закрыл глаза, но её образ будто запечатлился под веками. Слава в ужасе вспомнил «Отче наш», чтобы отогнать его. Помогло. И когда он стал таким религиозным?
— Теперь Руся в лучшем мире... — сказала Людмила Васильевна, похлопав Славу по плечу. — Смотри, солнце выглянуло. Значит, всё же Бог заберёт её к себе.
— Бог не забирает к себе самоубийц, Людмила Васильевна. — вздохнул парень.
— Может, для такой юной души он сделает исключение, сжалится...
—Вы же говорили, что она ведьма.
— Бог всех прощает, Слава.
— Вы сейчас всю концепцию Рая и Ада порушили, Людмила Васильевна. — улыбнулся Слава.
— Если это бедное дитя не попадёт в Рай, то на кой чёрт он нужен. И... Слава... Знаешь, надо жить дальше.
— Опять надо жить?
— Пусть и опять, но жить.

Слава уехал спустя неделю, на платформе его встретил Замай, который тут же начал орать, что, видимо, очень тепло в деревнях нынче, раз ты без шапки приехал. Ваня же осадил Андрея и просто спросил как тот съездил.
— Хорошо, русским духом пропитался вот, лаптей с собой привёз, хочешь, Андрей? Это, конечно, не Гоша Рубчинский, но настоящий деревенский стиль, померь.
— Ох, блядь, ну давай, заебал.
— А мне гостинцев привёз?
— Смотри, какую пиздатую гуслю нашёл в избе, можно столько минусов для альбома Еже настругать.
И так они разговаривали, смеялись, а в деревне всё ещё над могилой светило солнце.

Прошёл год и следы к могиле Русланы оставляют до сих пор только волки да вороны.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

слеша немного архивного

заснеженные пустынные улочки захолустья не представляют собой никакого интереса.
не представляют собой ничего кроме истории.
я жил здесь, я здесь творил херню, в соседнем доме с ныне выбитыми стёклами жила девчонка, которая мне нравилась, не сегодня-завтра этот дом снесут.
я возвращаюсь в этот район в минуты тоски и брожу по нему как привидение.
навстречу мне идут дети с идеально безопасных детских площадок (в пять я упал с карусели и мне чуть не оторвало её «лопастями» голову).
вышагивают безопасные родители в модной одежде и со смартфонами (раньше в этом дворе постоянно сновали бомжи и наркоманы).
вместо моей родной развалины, которая горела два раза за мою юность стоит... ничего, теперь мой бывший дом невозможно найти, дом номер два на этой улице стёрли из истории.
как будто я жил в нигде.
как будто меня не существовало до две тысячи девятого.
а я знал там каждый камешек, каждый бутылочный осколок.
теперь там всё очищенное и стерильное, маленькие уёбки даже не узнают что такое настоящие царапины до школы.
я дрался во дворе, тогда я даже побеждал. отчасти потому, что у меня не было тормозов, я очень быстро переходил на автопилот и по мнению автопилота ёбнуть оппонента чем-то тяжёлым — отличная идея.
с годами, правда, это всё притуплялось и в новый класс я зашёл сопливой амёбой с довольно херовыми социальными навыками. но я преклонялся перед парнем из класса постарше, ох как я преклонялся. он разил словом как мечом, и кулаками тоже. меня приглашали на свидания девчонки... было пару раз, но я просто охуевал с того, что творил этот парень, он был божественен, пугающ и великолепен как грозовое облако с молниями или как ураган. естественно, тогда я презирал это чувство, считал, что пидарасы должны гореть в аду, но с годами я понял, что во мне говорил страх принятия того, что я влюблён. наивно и с примесью животного желания.
естественно, старшеклассник не стал бы якшаться с сопляком, поэтому я старался вести себя как можно взрослее, но не получалось — я краем уха услышал его смех, когда впервые в жизни затянулся сигаретой. так уж получилось, что переехал я ближе к нему, так сложились звёзды, и я начал сходить с ума от того, как часто я видел его выходящим из соседнего дома. он выглядел и вёл себя так, как мечтал выглядеть и вести себя я. рядом с ним время от времени мелькала какая-то девчонка, которая меня почему-то очень раздражала. хотя и была симпатичной, вроде умной и интересной. оказывается, мы в одной школе учились, она приносила этому старшекласснику всякие вкусные вещи из дома, будто они были женаты уже лет десять, впрочем, это не мешало ему приводить разных девок в квартиру. задвигал шторы он только к концу действия, поэтому я и без интернета видел достаточно. мне начинало казаться, что это действительно часть какого-то представления, мол, посмотрите как трахаюсь. и я едва ли не конспектировал всё, что он делает в процессе.
1. быстрое снятие одежды
2. ласки
3. секс прямо напротив окна чтобы она была к тебе спиной
4. не давать ей ни малейшего шанса на то, чтобы её не было слышно
5. что-то говори ей в процессе, наверняка очень пошлое
6. продолжай, пока вы оба не повалитесь на кровать
я что-то такое попытался в школе реализовать, но от меня, видимо, так разило подростковой неуверенностью, что вышло довольно херово — девчонка потом всем подружкам растрепала, что я скорострел и импотент. что оказалось неправдой, но об этом потом.
он был моей подростково-детской мечтой. моим светлым образом перед глазами. я знал как его зовут, но не мог позволить себе к нему обратиться даже в своей голове. первый наш диалог состоялся уже когда я подрос. когда я переодевался на физ-ру: сутулый и нелепый, а он переодевался уже с физ-ры, в раздевалке уже никого не было кроме нас, так как он отстал от товарищей, а я наоборот раньше пришёл, у нас было окно, поэтому и решил. когда он стянул с себя футболку чтобы переодеться в свитер, я едва не ахнул вслух. мои щёки мгновенно вспыхнули, даже стены на ощупь казались горячими в этот зимний день.
— малой, можно я глотну? — спросил он, указав пальцем на торчащую из портфеля бутылку какой-то бонаквы. я не смог ответить, так как у меня всё в горле пересохло, да и я бы начал заикаться, поэтому просто кивнул и так пожал плечами, будто мне плевать, я такой весь из себя компанейский, мол, бери, мне не жалко.
он слегка улыбнулся, пробив моё сердце насквозь, навылет, и прикоснулся горлышком бутылки к губам. я так и не выбросил бутылку тогда и сам мечтал стать этой самой бутылкой. и одновременно почувствовал себя жалким ничтожеством, которое едва не кончает рядом со своим школьным кумиром. я хотел забиться в угол и плакать от этого.
вернулся в реальность я когда он коснулся случайно моей руки, отдавая эту самую бутылку. а я молился чтобы это было нарочно. я очень хотел чтобы это было нарочно.
— странно так, живём совсем рядом, в одной школе учимся, а я даже не знаю как тебя зовут. — каждое слово отдалось в каждой клеточке моего тела. я чувствовал себя текущей младшеклассницей, так нельзя, блять, так нельзя. и я медленно почесал футболку в области груди, не придумав что ответить. чудовищно нервничал.
— что это за группа у тебя на футболке? — спросил он, легонько кивнув на неё и вопросительно посмотрел на меня, а потом на бутылку, мол, можно ещё? можешь выпить, блять, всё, выпить моря и океаны. — неужто дети ещё носят Retuses?
— это... это... да, они. — еле собравшись ответил я. — они любят... поют... Есенина...
— а ты любишь Есенина, малой? — улыбнулся он, потянувшись. почему не изобрели ещё приборы, которые фотографировали бы изображения на сетчатке? я бы вечно пересматривал.
— да... есть такое... — и я почувствовал себя дегенератом, но он будто почувствовал моё смущение и положил руку мне на плечо, прижавшись грудной клеткой к спине. так, что у меня дух выбило.
— по-моему, такого буйного психопата как Есенин так мямлить нельзя. я сам их слушал, а моя девушка требует у меня билеты на концерт.
и он должен был услышать треск, с которым разбилось моё сердце.
— в смысле, не будет следующего урока? какого хера вы свалили в магазин без меня, теперь этот имбецил на входе меня не выпустит! придётся где-то торчать до следующего урока — он перевёл взгляд на меня. — у тебя же здесь урок, да?
—да... — еле выдавил из себя я.
— тогда я останусь в зале, сяду и буду на тебя смотреть, малой. — улыбнулся он, а я чуть не заплакал. как девчонка, блять. я так чудовищно сосал в спорте, что и представить было сложно, стометровки бегал как умирающая улитка, подтягивался на брусьях полтора раза, а мои отжимания могли быть описаны в анекдотах. и я так не хотел ударить перед ним в грязь лицом, что старался изо всех сил, но в итоге ёбнулся на деревянный пол физиономией и ладонями. я боялся, что он даже не посмотрит в мою сторону, но он попросил у моих одноклассниц влажные салфетки и очень осторожно водил по моему лицу, почти нежно. я готов был умереть прямо тогда. и ни одна паскуда в классе не продолжила ржать надо мной когда увидела как старшеклассник, за котором мои одноклассницы бегали вытирал грязь с моего лица и ободранных рук. и мне было так тяжело смотреть в его глаза.
блять, я такой слабый. пожалуйста, сделай вид, что меня нет.
пожалуйста, забудь о том разговоре в раздевалке.
блять, какое же я ничтожество, не обращайся со мной как с равным, я не ровня тебе.
но он остался рядом, даже порывался отвести меня в медпункт и посрался с преподавательницей, которая хотела заставить меня ещё круги бегать. она не наказала его, так как он был очень хорош в футболе и в хоккее и сохранял статус школы.
в итоге он вывел меня из спортзала и мы вместе пошли домой. я разрывался между желанием вырезать себе сонную артерию и желанием воспарить к небесам. мы говорили о всякой ерунде пока шли, вернее, ему это казалось ерундой, но я жадно впитывал. когда он довёл меня до подъезда, раздался звонок его мобильного.
— да, у подъезда соседнего дома стою, парнишку проводил, жду.
и отключился.
— ненавижу долго и бесцельно трепаться.
я неуклюже кивнул, с горестью подумав о том, что только по пустякам трепаться и умею.
к подъезду подошла роскошная девушка с чёрными волосами до пояса, чёрными как смоль глазами и точёной фигурой. она выглядела как южная фотомодель, которая была рождена для эпохи героинового шика, роковая леди, которая одним взглядом заставляла меня заткнуться.
— а, это тот самый парнишка? — улыбнулась она мне алыми губами, а я испугался того, что такая девушка ко мне так близко. — он всегда такой неразговорчивый, Саш?
— не знаю как со всеми, но со мной именно такой. — пожал плечами Александр, отведя от нас обоих взгляд и что-то увидев в телефоне. но тут же снова обернулся ко мне, придав мне ещё больше желания спастись бегством. —как тебя зовут, малой?
— м-меня зов... меня зовут...
тут зазвонил телефон уже у девушки, которой очень шёл красный цвет, которая была создана для него, сделана для того, чтобы оставлять алые отпечатки губ на стекле и больше никакие.
—пойдём, нас уже заждались в баре, у Богдана день рождения.
— а он без нас никак не может? родился-то он без нас. — нехотя протянул Александр и посмотрел на меня. я чуть не сгорел на своей скамейке.
— тогда пойдём наверх. — с улыбкой ответила девушка, после чего хитро посмотрела на меня. — присоединишься к нам?
моё сердце бешено заколотилось и я начал пугливо озираться по сторонам, будто кто-то ещё слышит его.
Александр сел рядом со мной на скамейку, приобнял меня и прошептал на ухо, понизив голос:
— тебе понравится, обещаю.
я на секунду потерял сознание, кажется, только он сдвинулся, я тут же свалился со скамейки.
— ты ужасен! смотри, ты напугал его! как тебе не стыдно? — рассмеялась брюнетка и поманила его к себе, после чего, обняв его, сказала. — мы так шутим, тебе тройничок не грозит.
— я приду к тебе когда её не будет, оставь свой номер телефона. — улыбнулся он и протянул мне лист бумаги. — позвонишь мне когда обретёшь способность к речи. и это не обсуждается.
по телефону я так и не позвонил. просто не смог.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

единство

тот же архив

я что-то слышал про единство ещё давно.
но это всё хуйня.

про солидарность и всё такое, солидарность живёт очень быстро, до первого столкновения.
во всяком случае, так было у меня. при первой же попытке давления все «братья» становились просто знакомыми, поэтому я в это не верю.
я помню как, будучи ещё пиздюком совсем, рассчитывал на поддержку своих «братьев», но все слились, стоило в деле показаться мощным парням.
и им хватило просто пригрозить как они разбежались.
а я вытирал кровавые сопли, глотал собственные слёзы бессилия и надеялся, что когда-нибудь вырасту и отпизжу их всех.
или что хотя бы вырасту и смогу защитить себя сам.
супергероя с большой буквой С на волосатой груди из меня не вышло, но я смог хотя бы защитить себя, что уже было чем-то.
это вышло случайно, случайно я прибавил в силе, но куда больше я прибавил в ярости, что и давало мне преимущество.
каждая моя драка была моей собственной битвой, небольшой войной и каждый раз я ставил свою жизнь на кон. я бил, бил и бил. я выбивал зубы, ломал челюсти, рвал мышцы, словом, применял всё, что только мог. меня стали звать ебанутым, но мне было всё равно, я добился своего — страх ушёл.
тот маленький пиздёныш внутри наконец-то сдох. сдох он как только я увидел кровь на асфальте. я будто воспарил в тот же момент.
и я перестал нуждаться в «братьях» с тех пор.
до моей первой драки на равных все мои зубы ощущались мной как молочные.

я не воин, воин всегда спокоен. воин сосредоточен.
я же несусь с отчаянием камикадзе.
должно быть, я выгляжу со стороны жалко, но мне всё равно.
адреналин пенится в крови, рассудок улетучивается, остаётся чистая энергия с моим лицом.
будто сам Бог дал мне силу крошить ебальники и я следую его воле.

девушки у меня никогда не было, как и парней, хотя я ебал и тех, и тех, мне было всё равно, и пидором я себя не считал, так как парням я в лицо не смотрел.
дело было исключительно в неспособности поддерживать доверительные отношения.
я пошёл в университет, там встретил парня, который больше всех из моих знакомых годился на то, чтобы быть другом.
он был в меру глуп, чтобы не раздражать меня умничаньем, в меру покладист, чтобы не бесить меня непослушанием, и в меру умён, чтобы исполнять мои поручения.
но я всё равно относился к нему больше как к расходному материалу.
и однажды он чуть не испортил нашу так называемую дружбу, когда полез целоваться, что я тут же пресёк.
—я не пидор вообще-то.
—я тоже.
—тем не менее, ты лезешь сосаться.
— ладно, прости.
— смотри тут у меня...
—хорошо.
больше он так себя не вёл, у него были девушки, и их было много, он умудрялся ещё и какие-то отношения с ними заводить. при том, что девушки были ничего такие, иногда заходили ко мне. с одной из его «девушек» я ебался три недели. не за раз, конечно. не знаю, стоит ли это считать за отношения, хотя я время от времени слушал её. она частенько пиздела о том, во что я вообще не хотел вникать, что-то там про роль Уилла Грэма в жизни Ганнибала Лектера.
куда большую роль там сыграла Кларисса Старлинг, сука ты тупорылая.
и так проходили годы.
и я решил наконец пойти в армию, а мой друг решил увязаться за мной зачем-то. я так и не понял зачем, хотя он объяснил это дружбой, но это куда больше походило на то, что он не знает чем заняться ещё и решил пошароёбиться в части.
я оставил его шлюху-девушку со словами, что нам нужно расстаться и я ухожу в армию. она готова была купить мне военник, но я решил, что это всё ни к чему.
в армии же всё оказалось несколько иначе чем я себе представлял. я чувствовал себя сначала как в своей тарелке — с сильными людьми.
в какой-то момент по части стали расходиться слухи о том, что есть дескать сладкая парочка пидоров. и изничтожить их — долг настоящего мужчины.
мой друг же участия в этой охоте на гомоведьм принимать не стал, сказав, что ему похуй кто с кем спит и что если их так интересуют пидоры, то пусть обратятся в гей-клуб по возвращению на гражданку. тогда, в поле, ему прилетел первый удар — в нос. потом в колено. и дальше, и дальше.
я не знал, что мне делать, тело почему-то стало будто каменным. и подключился я уже позже, и сломал ногу и пару рёбер. нас потом латали полевые медсёстры, а те черти нам пригрозили, что если мы будем трепаться, то нас быстро ёбнут насмерть, а потом скажут, что это мы суицидники, покончившие с собой из-за того, что не могли любить друг друга в части.
— тебе же больно, рядовой. — тихо сказала медсестра. — ты бы хоть зажмурился.
— жмурятся только неженки и пидоры. —спокойным тоном ответил я. —мужчины должны терпеть боль.
— если ты будешь только терпеть боль, не выпуская её наружу, то однажды в момент слабости она сломает тебя.
—тебе что, платят за сеансы психотерапии?
она сконфуженно замолчала и дальше я уже лежал в тишине.
через какое-то время я понял, что она имела в виду — условия в тюрьме... тьфу, в армии стали невыносимы. хоть и я старался не обращать на это внимание, но это отношение не заметить было сложно.
в итоге мы остались с другом одни. и всё время были на измене, нами овладевала какая-то лютая паранойя, мы никому кроме друг друга не верили больше. и я мог его назвать своим братом. как и он меня, думаю.
но однажды нас позвали спросить почему не участвуем в строевых и прочих охуенных забавах. я ответил, что сломал ногу.
— как?
—поскользнулся, упал, товарищ командир.
— блядь... какой же ты хлюпик.
от этого у меня внутри заклокотала остывшая ярость от того, что я тогда не смог отпиздить ту компанию, что я опять оказался слишком слаб.
когда мы вернулись обратно, нас встретили «старые друзья», но мне было настолько поебать на всё, что я заорал:
— давай, иди сюда, пидарас! вынь хуй своего дружка изо рта когда я с тобой разговариваю!
я жаждал наказания за свою слабость. и снова почувствовал себя тем сопливым пиздюком просто в теле взрослого парня. несмотря на боль, я рвался в бой, готовый снова крошить лица, несмотря на слабость. но я продолжал получать удары, каждый из которых был сильнее предыдущего.
после драки ко мне подошёл-подполз мой друг и сказал:
— обопрись на моё плечо.
и тут я вспомнил слова той психологини-медсестры и беспомощно обмяк, обняв его и вытирая слёзы с лица.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

наградит сполна

это когда-то было фиком по фантастическим тварям, да

когда я зажмуриваюсь, слышу сдержанный голос, который заставляет меня инстинктивно дёрнуться:
— открой глаза, ты должен видеть предмет своего наказания.
в этот раз это дешёвые часы: я опоздал домой.
я стараюсь не кричать, за каждый вопль я получаю удар ещё сильнее.
я боюсь даже подумать о крике, мне кажется, что от каждой такой мысли голова начинает болеть сильнее.
на моих руках остаются засохшие борозды после наказания отчимом: тогда я раздал не все листовки.
когда я умываюсь по утрам, то вижу в старом зеркале синяк на своём ребре: тычок за то, что забыл поблагодарить бога за завтраком.
идя по улицам, я озираюсь напуганным щенком, которого вот-вот кто-то пнёт или даже растерзает.
— сэр, приходите сегодня вечером, билеты по невероятной скидке!... сэр...
прохожий пихает меня в сторону.
опять остаются неиспользованные листовки, но выбросить я их не могу: недалеко стоит младшая сестра.
если она попытается меня прикрыть, то её накажут. она улыбается, протягивая людям листовки, но эта улыбка выглядит пугающей, она улыбается как куклы из магазина, которых у неё никогда не было. её листовки разбирают как горячие пирожки, мне такого никогда не достичь.
она с ужасом смотрит на оставшиеся листы в моих руках, быстро хватает их чтобы никто не видел и вкладывает между своими.
— сэр, я вижу, что вы заинтересованы!
сегодня утром я видел как она получила по лицу наотмашь и около раковины вытирала кровь, вытекающую с губы. видимо, она сказала что-то не то.
иссохшая, с ввалившимися щеками и бледным лицом она стоит на этой улице, её руки трясутся от холода.
рядом проезжает какой-то богач и предлагает ей уехать вместе с ним в его замок. ну или хотя бы взять его пальто и перчатки.
— бог наградит меня сполна, сэр, спасибо за вашу доброту.
я сам готов броситься к машине и уехать, но что-то заставляет стоять меня как вкопанного.
иногда сестре перепадает какое-нибудь лакомство, вроде булочек с корицей или пирожков, которыми она всегда со мной делится.
перед каждым приёмом пищи она молится почти что рефлекторно.
— спасибо, господи, за эту пищу...
она говорит спасибо даже за то, за что спасибо говорить не стоит.
я молюсь лишь за то, чтобы мы спаслись отсюда, хоть любим наших мучителей в какой-то степени, всё же они дали нам крышу, кров и тепло. дали нам право жить.
когда моя сестра больше не в силах подняться из-за невероятной слабости, я проникаюсь настоящей ненавистью к «родителям». я ненавижу их так сильно, что скриплю зубами когда вижу их. когда слышу их. когда о них думаю. и каждый раз удар за ударом.
я бегаю по улицам города в надежде встретить того богача, который проявил к нам сочувствие. чтобы спастись.
она даже в лихорадке не жалуется на свою слабость, ни на что не жалуется.
только бесцветные восковые губы повторяют:
— бог наградит меня сполна, бог наградит меня сполна, бог наградит меня сполна...
это всё, что я слышу в ночной темноте.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

карцер

всё ещё архив

большую часть своей жизни я провёл в так называемом карцере.
это была практически идеально чёрная комната без окон и света.
и ни единого звука я не слышал за её пределами, разве что мне иногда мерещилось жужжание насекомых.
и не скажу, что в карцер меня отправляли ни за что: я курил, я пил, когда умудрялся доставать всё это, я богохульствовал.
в этом приюте такое не поощряется и больше всего я хотел отсюда сбежать.
правда, были ребята, которых мне здесь было жаль: например, полоумная деваха с третьего этажа, которая ни с кем кроме меня толком не контактировала. кажется, у неё сгорел дом со всеми родными. или от неё просто отказались, я не уточнял.
она одновременно напрягала меня тем, что говорила очень быстро, сбивчиво и никогда не говорила напрямую, будто что-то скрывает, хоть и говорила мне всё. как на исповеди. я знал, что в двенадцать она переспала с приходящим священником, потому что ей было интересно — что такое быть взрослым. но священник был первым, кто начал активные действия. она сказала, что была уверена в том, что больше никто не обратит на неё внимание.
блять, звучит как анекдот: в детстве переспала со священником. тупой анекдот, правда.
ещё мне жаль мелкого щегла с первого, от которого отказались родители-алкоголики, это мне известно точно, так как услышал краем уха один разговор воспитательниц. но этот парень, пожалуй, самый добрый из всех, кого я знаю. всегда вежливый и обходительный, в идеально выглаженной рубашке, с причёсанными волосами. это сейчас он такой, в первый раз его сюда практически внесли на руках, его руки были в порезах от осколков, ноги были в синяках, он был наголо выбрит, светлых бровей даже не было видно на этом синюшном лице, изъяснялся он матами, так как, кажется, других слов и не знал.
через три месяца он практически перестал шарахаться от каждого звука, стал понемногу походить на нормального человека. но после каждого неприличного слова он бил себя по губам, бил с такой силой, что мне казалось, что он выбьет сам себе зубы.
он не пил, не курил, не ругался, относился к воспитателям как к собственным ангелам-хранителям, ведь они такими для него и были.
и я частенько пытался вывести его из себя, куря на крыльце и смачно плюя на пол. чтобы услышать эти причитания «да как ты можешь, это же ужасно, прекрати, пожалуйста». не знаю зачем. веселило это меня.
веселило меня и то, что воспитатели ставили меня перед недорослями в этакий антипример. говорили, мол, вы видели парня с шестого? вам ни за что не стоит брать с него пример, он своим поведением ничего не добьётся, вот исполнится ему восемнадцать, он отправится бомжевать, у него нет будущего.
я смеялся и брал у полоумной девахи из рук сигарету. я знал, её тоже бросят в карцер за пособничество. она до ужаса боялась темноты, ей в темноте виделись какие-то демоны, поэтому она приходила ко мне спать время от времени. и за это опять отправлялась в карцер. зато, выйдя из него, бросалась мне на шею с воплями радости. и, по правде сказать, мне даже было приятно.
воспитатели, выпуская меня из карцера, всегда напоминали мне о том, кто я. повторяли чтобы я перестал корчить из себя мудака и начинал меня слушаться, что я сам гублю своё будущее, что сначала карцер в приюте, а потом тюремная камера. но мне было зачастую настолько скучно, что я готов был и в тюрьме посидеть, и в армию пойти стрелять, даже без орденов на всю грудь.
я так старался хоть что-то выжать из всего этого, что хотелось временами лезть на стену и по-волчьи выть.
ебучий психолог из семьи социальных отбросов же устраивал мне сеансы психотерапии, рассказывая мне всё то, о чём я и так был в курсе.
— понимаешь, дело в том, что ты стагнируешь здесь и чувствуешь это настолько остро, что готов пойти уже на что угодно, чтобы хоть как-то развеселиться.
то же самое говорила полоумная, но говорила это куда реже и тихим-тихим голосом.
и каждый раз повторяя это, они думали, что раскрывают мне глаза на положение вещей. как будто я не понимал этого, разламывая в очередной раз доску в кабинете. поджигая мусорки. выёбываясь на тех, кто был заведомо сильнее меня.
и каждый раз я чувствовал неожиданный прилив сил. даже если после доски костяшки пальцев кровоточили. даже если на мне тоже загоралась одежда. даже когда я плевался кровью после драки.
я чувствовал себя, блять, живым.
и знал, что после выхода из приюта мне ничего не светит.
и продолжал высекать искры из своего тогдашнего существования.
подрался почти с каждым, чью девушку трахнул. причём, я не особо заморачивался со всем этим, не смотрел даже толком на лицо. мне было плевать. иногда и с парнями было. был даже один действительно интересный парень, который даже пробудил во мне какие-то чувства, о которых я не знал раньше. уже я с ним говорил как на исповеди, искренне верил ему, существование в этом приюте перестало быть таким мерзопакостным. сидя в карцере, я скучал по нему, и мне действительно хотелось вырваться.
но, оказывается, пока я отсиживался там, он не скучал. и больше я про него не скажу ничего, кроме того, что в итоге он покинул этот приют, так как был старше. когда я узнал об этом, то чувствовал себя чрезвычайно погано, мне хотелось самому пойти в карцер и там обдумать всё. но под руку попался мальчишка-святой, которого я и трахнул. просто вымещал на нём злобу, но этот психолог, кажется, понимал это и так. я после этого не мог с ним разговаривать ещё очень и очень долго, хоть и носился он за мной, делая этим мне ещё хуёвее.
он начал бесить меня тем, что осознанно или нет вызывал у меня чувство вины. чаще стал проводить время с полоумной Луни, так её прозвали соседки. я говорил ей о том, что ей не стоит обращать на это внимание, но она, кажется, не переживала. да и я стал замечать, что она много времени проводила с этими шмарами, а потом к ней начал подкатывать имбецил из второго блока. сначала он вёл себя с ней как типичный идиот с этими нелепыми подкатами, а потом начал обращаться с ней как с собакой. и она говорила, что лучше у неё никого не было. ну естественно, пятидесятилетний священник и охуевший ровесник.
я не испытывал ничего кроме отвращения, которое практически зудело у меня в горле. Луни сидела с этим уёбком в столовой, который собственнически лапал её за задницу, говорил в её адрес всякие пошлости специально чтобы другие слышали, мол, смотрите, у меня есть баба. я не знаю, что конкретно взбесило меня тогда, наверое, он сам, я просто подошёл к нему и зарядил ему прямо в глаз, после чего мы сцепились. когда нас растаскивали, я увидел в глазах Луни что-то похожее на облегчение. она не выглядела обеспокоенной девушкой, чьего парня избили на её глазах, она выглядела так, будто полиция забрала преступника из её жизни наконец. мы оба попали в карцер, но первым именно я. хотя я этого индюка бы вообще обезглавил.
Луни с мелким святошей всё больше времени проводили вместе, плели какие-то фенечки, спали они днём тоже вместе. я уверен, что ничего между ними не было, а если и было бы, то это всё равно были бы какие-то лесбийские тисканья.
и как только они сблизились, я остался совсем один. не то, чтобы я очень переживал по этому поводу, но в тот момент осознания стены приюта стали совсем уж давить на меня.
но и за стенами приюта меня ждало ебаное ничего.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

childish

— — из архива

#[не помню, что Саша говорил, когда я начинала телегу про своё детство. что-то про то, что они грустные и скучные, я точно не помню, если я напутала, то это не потому, что я как-то хочу его упрекнуть в чём-нибудь, я правда не помню]
в возрасте пяти лет я принимала весьма ответственные решения.
тогда я подумала, что надо быть за добро, т.к. зло всегда проигрывает.
что раз я некрасивая, то мне надо умнеть, чтобы хоть как-то это компенсировать. чтобы отвлечь людей от этого.
когда я была маленькой, у меня была подруга Оксана, которую я очень любила. при том, что она меня практически мучила и использовала. пользуясь тем, что она была старше, убеждала меня в том, что если я не брошу новую дорогую и красивую резинку для волос, то мои родители умрут. заставляла меня держать руки над открытым огнём и говорила, что если я не буду полночи лежать на этой руке на холодном полу, то я умру в полночь. я плакала, мне было страшно. мне всегда было страшно. но я верила ей до конца. она говорила, что дружит со мной и я верила. меня хотели назвать Оксаной, кстати, но Оксанина мама дружила с моей и украли идею, как говорит моя.
потом мы пошли в школу, где она всем рассказала, что мы едва ли не сёстры. но сразу же после этого она меня бросила, будучи единственным человеком из этого класса, кого я знала. а я была тем ещё волчёнышем, что потом отразилось на все мои школьные годы, которые по большей части казались мне адом. я чувствовала себя самым бесполезным куском дерьма там. самым презираемым. я думала, что это потому что я страшная и очень хотела быть как Оксана, которую все любили и обожали. я так хотела её жизнь, хотела себе парня, петь песни, хотела всё вот это. кроме семьи, конечно, т.к. её семья была куда пизданутее моей. Оксанина мама при мне же Оксане всегда показывала, мол, раз здесь Инна, то Инне всё самое лучшее. при том, что я отказывалась, мол, нет, не надо, постойте, это шоколадка? тогда не откажусь. подобная ситуация приключилась со мной и когда я в детсаду дружила с девочкой Владой. они с Дариной постоянно ссорились, мол, чья же я подруга и какого цвета у меня глаза. ответ первый: Дарины, второй: зелёные. но мне нравилось внимание обеих, соревнование и т.д., поэтому я поддруживала с обеими, хотя Дарину правда любила намного больше, по Дарине я скучаю даже сейчас и моё сердце бьётся чаще, если мне кажется, что кто-то похожий на улице. хотя нас уже ничего не связывает, наверное. так вот, моя мама была дружна с мамой Влады и меня иногда оставляли у них в гостях. и я помню свой ужас когда Влада вбежала в комнату с ножом и закричала, что если её мама любит меня больше, чем её, то она нас обеих убьёт. и вид у неё был действительно жуткий. а тогда нам даже восьми не было.
она каким-то странным образом и тянулась ко мне, и отталкивалась. и выкладывала мои глупые фотографии вк, собирая комментарии гиенящих друзей.
наши последние годы были накалены. с моей стороны. потому что я из тех стрёмных детишек, которые из-за угла сверлят вас взглядом и отворачиваются когда ловят ваш. я хотела жизнь Оксаны, Кристины, кого угодно из красивых девочек. представляла, что я однажды просыпаюсь, смотрю в зеркало, а там на меня смотрит красота неземная такая. а потом реальность напоминала о том, кто я есть. думая, что я жирная и страшная, попала в больницу с истощением, а Оксана всем в школе сказала, что у меня опухоль в мозгу. на самом деле, она ещё угрожала пустить про меня грязные слухи, мол, тебе всё равно никто не поверит, меня здесь любят больше, чем себя.

я вот думаю, у нас с Оксаной были и хорошие моменты, очень хорошие. она обнимала меня когда я плакала и говорила, что всё хорошо. да, я помню много всякого дерьма, но вдруг это потому, что я слишком злопамятная? и что во мне говорят зависть и комплексы? я не могу терпеть когда она поёт на сцене нашего города, когда она треки записывает всякие для радио прямо. я не могу её слышать, не могу смотреть на неё. почему я не могу?

сейчас я вроде взрослая, у меня нет подруг толком, одни друзья, некоторые говорят, что я красивая, классная и умная. и что духовный мир у меня богатый. что я хороший друг.
но я продолжаю двигаться по бесконечному колесу. колесо ебанизма.
сейчас вернулась Марина, но я снова попадаю в ловушку своего обожания. для меня Марина практически бог и я хочу жить и её жизнью тоже. ёб твою мать, когда я начну жить уже своей? когда я начну любить себя?
хотя мне вот сказали, что я чересчур самовлюблённая.

опять возможно неверная цитата:
«тебе уже 20 лет, решай уже эти проблемы, Инна, у тебя уже никто не отнимет велик и не изобьёт за школой.»
это какой-то особенный способ общения, которым со мной никто не разговаривает.
нет, Вик, ты разговариваешь со мной на языке логики.

сейчас мне почти двадцать один, скоро день рождения у ykw, я буду отмечать в любом случае, у меня есть такая традиция: я иду в магазин, беру что-нибудь, что не пью обычно.
все спрашивают, мол, что за праздник такой.
а я отвечаю, что день рождения у одного хорошего человека. и каждый раз выдумываю какого, чтобы не. премьер-министр Бельгии, первый президент Туниса, маникюрша Элизабет Тейлор, день рождения Томаса Харриса, в конце концов. если они выгугливают, то отвечаю, что напутала, но раз уж купила и налила, то всё.

на самом деле, можно охуеть с того, как мама между делом спрашивает:
— ты с Сашей ещё общаешься?
потому что даже на смертном одре я бы им ничего не сказала.
но кое-кто как-то залез в мой планшет.
и больше я её туда не пускаю.

часто думала, что я была намного умнее и рассудительнее лет в шесть.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

что есть пиздец

это когда у тебя сдох беон, лт и все остальные сайты, на которых ты рос, становился старше и бла-бла-бла
и дохуища аватарок было там
просто обидно пиздец
ааааааааааа
аааааааааааааааааааааааааааааааа

мб здесь куплю чтобы аж 300 аватарок было
но увы, они все до 30 кб, поетому нахой(

---

10.12.2016 в 01:26

Аноны, я что-то совсем скурвился и ушёл на дно.

Я всякое писал, но ни Мирон с Шилом, ни Адиль с кем-то, никто не вынимал так из меня душу как вот это. Если вам не зайдёт, то извините, но это прямо выстраданное. Мне даже казалось, что я слышу голос Шокка в своей голове, так он ставит слова, так он видит и чувствует. И я тут делюсь этим своим внутренним видением. У Шокка, кстати, день рождения в этом месяце.

Во внутреннем городе Димы лицо Мирона закрашено на каждом билборде.
Ему хочется чтобы город Миро действительно был у него под подошвой.
Ему часто снится это синеглазое божество предательства, которое во снах всегда ему улыбается, улыбается как тогда, только теперь Хинтер может разглядеть змеиный язык.
Ему так же снятся морозно-белые сны, где он лежит на операционном столе не в силах шевельнуться, а над ним нависает это лицо, белое-белое, одни глаза синие-ледовитые.
В его снах Мирон осторожно берёт скальпель в руки, он не улыбается, руки его дрожат, Мирон втыкает этот скальпель Диме прямо между рёбер, тот захлёбывается собственной отчего-то бурой кровью.
— Знаешь, у тебя вечно всё не как у нормальных людей.

Дмитрий просыпается, трёт глаза, пытаясь прогнать заебавший донельзя образ.
Много раз представлял себе эту встречу — он появляется на концерте Мирона, тот его видит со сцены и замирает, виновато потупив глаза. Хинтер поднимается на сцену и спрашивает:
— Мирон, почему ты тогда не сказал мне?
От собственного имени произнесённого голосом Шокка по спине божества из снов бегут мурашки, Мирон, этот мастер острословия, поэт всех непонятых детей... молчит.
— Почему ты настроил всех этих уёбков против меня? — и всё это голосом старшего брата, которым он и был для него.
И снова Мирон молчит.
И никакого версуса не надо, Мирон ничего ему не скажет, он уверен в этом.
Только в реальности к метафизическому Мирону его никто не допустит, начиная с толпы фанатов с одинаковыми лицами, заканчивая его «новыми друзьями», кажется, даже коротконогая баба-менеджер прыгнет на него с яростью питбуля.
Потому что они все уёбки и не понимают какой змее поклоняются.
—Ты знаешь, что я сильнее тебя. — говорит Хинтер, выводя линии кистью на холсте. — Я всегда был сильнее тебя. И не только физически, хоть ты и пытаешься массу набрать, как я вижу. Чтобы вернуться в прошлое и въебать Жигану? Ты знаешь, он не человек, это животное ебаное. Но тогда у тебя не было достаточно сил чтобы защитить себя и ты решил под него прогнуться. Порвал он тебя, а, Мирон?
В голосе слышится злорадство вперемешку с досадой.
Хинтер постоянно обращает внимание на глаза в первую очередь, он воображает этот виноватый взгляд Мирона.
Но Мирон на него даже не посмотрит, Оксана первая своей ножкой сровняла с землёй город Шокка и возвела свой ГорГород-миллиардни­к на костях бывших друзей, стерев лицо Шокка с каждой замочной скважины.
Дима думает, что превратит Мирона в пепел, что когда они встретятся, этот лёд в глазах тронется.
Но он не знает, что подо льдом два километра асфальта, через которые он никогда не пробьётся.

Листая ленту, он читает сообщение о том, что Фёдоров заболел в пути, бурчит себе под нос, что надо было шапку носить, пиздюку.
И улыбается.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

23.11.2016

оксишокк

Сотни лиц сливаются на холсте в одно и твердят:
- Оставь его в покое.
Но Дима не из тех, кто легко расстаётся.

За окном мастерской трескучий мороз, на стекле морозными узорами расцветает иней.
«Смотрите, этот лещеносец опять на Мирона выёбывается. Зависть - плохая штука».
Ретвит.
«Сперва добейся, уёбок».
Бан.
«Ты добился всего благодаря Мирону. Кому ты нужен сейчас?»
Ретвит.
«Твоей мамаше».
Бан.
«Ты просто скучаешь по нему».
Бан.
Как же много на свете долбоёбов, клоунов, петухов и коротконогих школьниц. И все сами себя не забанят.

«Я обрёл небо в глазах твоих блядских» - читает Хинтер, листая ленту, и про себя продолжает. - «И не скрыться от тебя даже на Аляске».
В ленте в очередной раз всплывает лицо Мирона.
Как о нём забыть когда он постоянно о себе напоминает? Специально напоминает, жидёнок не умеет в случайности.
Дима заранее презирает всех его оппонентов, ведь он знает кто был бы альфа-оппонентом. Но этого не случится.
Дима опасен для Фёдорова, он знает больше, чем Алиса, чем его мать, чем кто угодно на этом свете.
Удивительно, почему ещё Мирон не послал кого-нибудь его завалить. Жигана, например. Хех, Жигана...
А ведь когда-то он стоял на коленях перед этим самым Жиганом за него. Всё за него, всё был готов отдать, лишь бы он не выглядел таким напуганным.
Хинтер помнит этот взгляд лучше, чем взгляд той самой девушки, с которой позже уехал. Он помнит этот застекленевший ужас, как будто радужка покрывать изморозью.
Когда Шокк размазывает синюю краску по мольберту, он пытается воссоздать этот практически неземной оттенок. Это был последний раз когда он видел его не с экрана или обложки, а вживую.
Он лелеет мысль однажды поймать Мирона на улице одного, что будет очень проблематично, так как его лизоблюды и подхалимы его в одиночестве никогда не оставляют. А Мирону это необходимо, о чём эти картонные люди и не знают наверняка.
- Дим, блять, дай почитать нормально! Сделай музыку тише, я эту книгу весь тур пытался прочесть.
- А что такое книга? - хитро улыбается Шокк, включая это своё хулиганское обаяние. - Я же быдло, не знаю, вчера только с пальмы слез.
Мирон поворачивается с максимально недовольной физиономией, но Дмитрия это наоборот только веселит. И умиляет одновременно.
Он с шкодливой улыбкой подкрадывается к кушетке и, улучив момент когда Мирон вновь погрузится в чтение, легко бьёт того кулаком в плечо. Мирон же в ответ рефлекторно бросает книгу, после чего орёт:
- Блять, теперь ещё страницу искать заново! Ну всё, пизда тебе, Хинтер. - и кидается к Диме.
- Как же ты отмудохаешь меня, а? Комплекция не станет проблемой? - плотоядно улыбается Хинтер, наблюдая за застывшим перед первым ударом Мироном.
- Я тебя могу отмудохать даже без рук. - улыбается в ответ Фёдоров. - На интеллектуальном уровне.
- Да, только потом я отмудохаю тебя на физическом - отвечает Дима и наносит первый удар. - Не бойся первым нападать!
«Ты ссышь напасть и разеваешь пасть только в защите»
Слышишь, Мирон?! Я не всегда буду защищать тебя!
Слышишь меня?!
Конечно, хоть и делает вид, что нет. Как всегда.
Историй с Мироном хватило бы на десятки блогов. Только у Мирона больше нет историй с Шокком.
Ни одной.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

20.11.2016

Лайвы 1000 поцелуев, вот это всё

Скриптонит

Фотографам нравится его лицо, оно интересное по их мнению.
— Повернись левее и немного прищурь глаза.
— Куда уже?
— Щурь, я сказал!
Перед фотосессией ему тщательно причесали волосы, уложили их какой-то хернёй (кажется, это называется «мусс»), брови чем-то накрасили. Он до последнего отказывался их выщипывать, до последнего отказывался брить лодыжки, хотел сбрить полоску над верхней губой, которая его бесила.
Но протеже Басты должен выглядеть солидно, стильно, а не как Витя АК. Вите осталось уже совсем немного, Василий берёт курс в другую сторону, думает над сюжетом для сиквела Газгольдера, в котором главную роль исполнит, конечно же, Скриптонит. Ну а кто ещё? Больше у Василия козырей не осталось, он вообще безумно рад тому, что первый нашёл этот казахский самородок и если бы не законы РФ, то ездил бы по стране и пиздил всякого кто пошутит про его сокровище, которое он пытается вывести в люди.
Басте нравится его новая кукла, которой уже пророчат карьеру суперзвезды.
Но Скриптониту не нравится. Иногда он чувствует невероятной силы стремление разделить это странное чувство с кем-нибудь.
Ему не нравится эта девушка, которая непонятно почему до сих пор здесь. Она не глупая, не высокомерная, но что-то в ней его напрягает. То, о чём она помалкивает.
— О, ты тот самый новенький из Павлодара? — говорит она, впервые его увидев. — Это про тебя говорят, что ты настоящее открытие?
И Адиль чувствует этот самый холодок, пробегающий по спине.
— Да. — и больше ничего не отвечает, он не знает что. Чувствует себя тем парнем в школе, которого учительница поставила в пример остальным и теперь его ждёт разукрашенная парта, украденная сменка и разборки после уроков. Хотя его никогда в школе в пример и не ставили.
— Ясно... Ты, должно быть, знаешь, меня зовут Тати. — улыбается она, протягивая руку. Адиль мешкает мгновение, но пожимает руку в ответ. В голове что-то щёлкает, не то вчерашняя вечеринка даёт о себе знать, не то беседа действительно не из приятных. Он не знал её до этого момента, Вакуленко не посчитал нужным представлять всех как следует, он просто перечислил их всех.
— Скриптонит. — говорит он. Правила этикета говорят о том, что надо улыбнуться, но улыбка не натягивается на лицо, несмотря на то, что он счастлив быть частью чего-нибудь большого, быть самостоятельным исполнителем. Быть кем-то больше, чем битмейкер, хотя с самого начала он был рад и этому — сидеть, сводить треки, сочинять музыку. Музыка ему давалась куда лучше, чем поэзия. Просто потому что ему толком не о чем рассказать, за него говорят ноты.
О том, что он здесь чужой, вскоре скажет то, с каким рвением он будет везти сюда своих друзей с родного города. О том, с каким нежеланием он будет соглашаться на совместные работы с артистами с лейбла и с какой радостью он будет делать это с теми, кто находится за его пределами.
Он бы выбрал ещё пяток треков с Фараоном, но Василий говорит, мол, у нас новая звезда, ты должен спеть с ней. Хотя она оказывается на удивление куда более близким и приятным ему человеком, чем большинство работников, именно работников, лейбла. Возможно, потому что они оба здесь новенькие. Возможно, потому что они оба здесь чужие.
Иногда они очень близки к тому чтобы забыться друг в друге, чтобы отвлечься от всего этого и просто переспать наконец, но этого никогда не произойдёт по ряду причин. Когда никто не видит Даша устраивает свою рыжую макушку на его плече. Никто не должен видеть. Даша временами забывается и едва ли не касается его губами, её гипнотизирует то, с какой плавностью и грацией он двигается. В клипе на «Сансару» они оба были близки к катарсису, прикасаясь друг к другу, трогая и гладя, и все это видели. Казалось бы, ещё секунда и они забудут о том, что их снимают камеры, но... Газгольдер это не БлэкСтар, но диктатура лейбла остаётся диктатурой.
Адиль с нескрываемым удовольствием наблюдает за тем как Чаруша колдует на компьютере, сводя собственные треки. Потому что это то, что делает их ещё более похожими, ещё более близкими. И делает создавшееся между ними расстояние ещё более мучительным. Он не понимает её песен, она не понимает его, но у них на этом лейбле кроме друг друга никого нет.
Иногда Скриптонит выезжает покататься ночью с Фараоном, это кажется временами даже более интимным, чем секс: никого кроме них на краю пустоты, оба в изменённом состоянии сознания, что добавляет адреналина и огня в крови. Глеб всегда готов к смерти хоть сейчас, такой у него стиль, а у Скриптонита свой. Они несутся по пустой трассе где-нибудь за пределами города.
— Твоя сука такая тупая, что хочется выстрелить! — и никакого мягко стелющего минуса, только вой ветра и крики слегка объёбанных парней в такт песне. Почти как концерт. И именно в моменты этих поездок Скриптонит чувствует себя лучше всего: когда есть соседнее сиденье, рядом смеётся Глеб, нелепо размахивая руками как в Black Siemens, небо и звёзды кажутся невероятно близкими. Иногда Адиль засыпает в машине Глеба, и этот принц не нашедших себя в жизни пятнадцатилеток начинает мягко его тормошить.
— Эй, тебе не пора Отель Эверест записывать? — говорит он, легко пихнув Адиля в бок. — А то хайп уляжется и тебе только и останется, что в Павлодаре про стиль стелить.
— Блять, ну сказал же, что запишу. Но не сегодня, брат. — Глеб на это лишь пожимает плечами. —Я бы лучше с тобой записал что-нибудь.
— Нет, не выйдет, у меня концертный тур расписан по дням, а потом совместка с ЛСП.
—Это кто вообще такой?
— Ну, блять, этот... С Безумием.
— С чем?
— Ну они выпустили с Оксимироном совместный трек, который стал хитом. Про спрайт.
— Про Оксимирона слышал, но вот про Безумие нет, скинешь мне вконтакте потом, ладно, малыш?
— Ок. —отвечает Глеб, сделав вид, что про «малыша» он не слышал. Хотя Адиль единственный, от кого его не так бесит слышать это слово. Потому что в его исполнении в этом слове появляется какая-то... нежность, что ли?
— И сколько планируешь совместок с этим ЛСП?
— Да всего одну, это надолго не затянется.
— Почему? — спрашивает Адиль, зажигая сигарету и протягивая пачку Глебу.
— Он слишком весёлый, мне такая хуйня не нравится. Он кажется каким-то совсем безмозглым.
— Хуй знает, вдруг к себе на ДД возьмёшь, а? —смеётся Скриптонит и в этот момент Глеб понимает, что вот сейчас он счастливее всего.
— Я бы лучше тебя на ДД взял, но тебя ж не отпустят. — улыбается в ответ Фараон, затягиваясь. — Кто знает, может, я ещё заберу тебя к себе на лейбл, будем гастролировать по стране и за её пределами.
—Нет, я слишком обязан Басте. По гроб жизни просто.
—Понятно. Только не сворачивай совсем со своего пути.
— Договорились.


Фотограф говорит ему:
— Для того, чтобы ты на афише лучше вышел, чтобы расширить аудиторию, тебе придётся как-нибудь закрыть глаза, так как многие слушатели находят это отталкивающим.
Почти на каждый концерт Адиль теперь надевает очки и они практически приросли к лицу.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

Старьё 16 года

Люблю Миро, люблю Шило, и не написала бы нихера, если бы не частое упоминание первым последнего в положительном контексте.

Мирон заходит в гримёрку, но ему тяжело подавить в себе смущение и избавиться от ощущения неловкости - потому что он уже отвык от того, что кто-то находится выше него, но к этому человеку он испытывает какое-то странное чувство: и чувствует то, что они очень разные, и что-то общее между ними есть: желание как-то свернуть с проторенной дороги. Возможно, они оба даже немного завидуют друг другу: Мирону хотелось бы обладать такими же навыками к сторителлингу, а Антону хотелось бы хоть немного такой же популярности. И оба они шагают теперь по схожим аудиториям: людям с жаждой искать глубинный смысл в каждой фразе.
Мирон не знает как вести себя в этой ситуации, поэтому машинально протягивает руку для рукопожатия.
- Здравствуйте, меня зовут Мирон Фёдоров, Оксимирон. - и улыбается. - Я хотел бы обсудить возможность совместной работы.
Он не знает, как нужно вести себя с... такими людьми. Но Антон на удивление добродушно улыбается, лицо изрезано морщинами, волосы взъерошены как у птенца, свитер растянутый. Рукопожатие у него не крепкое, пальцы сухие. Как будто он живёт уже очень давно, отсидел все сроки за заказные убийства. За каннибализм, за ещё невесть что. За всё за что только можно было отсидеть.
- Антон Черняк, Шило, очень приятно. - отвечает тот тихим голосом и указывает на кресло рядом с тумбочкой. - Присаживайтесь, Оксимирон.
И что-то в происходящим так неправильно, так странно. Мирон думал, что и гримёрка будет выглядеть мрачновато, антураж будет соответствовать образу исполнителя, но рядом с окном на кресле лежит незаконченное художественное полотно с всадниками и бескрайними степями, простирающимися за горизонт.
- Какую совместную работу вы предлагаете? - спрашивает Антон, беря со столика пачку сигарет, смотрит на Мирона и задаёт вопрос. - Не против?
- На здоровье. - отвечает Фёдоров и сам чувствует в себе желание закурить чтобы разрядить обстановку. - Я про участие на моём следующем альбоме. Мне нужно чтобы вы озвучили персонажа, который пытался бы сбить лирического героя с выбранного пути, одновременно направляя его на другой, стимулируя его жить рефлексами, а не рефлексиями.
- Понятно. - отвечает Шило, закуривая. - А можно ознакомиться с текстом прямо сейчас?
- Да, конечно. - Мирон протягивает лист своему визави и чувствует себя при этом так, будто боится того, что Антон откажется читать этот текст, а больше никого в этой роли он не видел. Но одновременно он чувствует азарт и интерес.
Черняк вчитывался в текст довольно долго, иногда запрокидывал голову к потолку, будто проговаривая текст в голове, придавая ему новые смыслы, значения...
- Мне кажется, что речь героя несколько... не подходит ему.
- Почему?
- Потому что он изъясняется сложными понятиями, что создаёт ощущение его тяги как раз к рефлексии. Он не ведёт себя не так, будто он ведом собственными наитиями, а так, будто он долго и планомерно строил вокруг своих действий собственную философию. В нём слишком много вас... можно на ты?
- Можно.
- Он не кажется оппозицией главного лирического героя песни, т.е. тебя, он кажется лишь стороной, так как говорит твоими словами. Да и слушатель поймёт, что просто голос изменился, а персонаж тот же.
- Я могу переписать, чтобы он был меньше похож на меня.
- Но это всё равно будешь ты. Я считаю, что это надо будет оговорить...
Дверь в гримёрку распахивается, в проёме оказывается Файн:
- Антон, через десять минут начинаем... здравствуйте. - добавляет он, глядя на Мирона, после чего быстро подходит и жмёт ему руку.
- Дмитрий Файн, соавтор текстов и продюсер «Кровостока», приятно познакомиться. - от знакомого имени на секунду по спине пробегаются мурашки, но он остаётся невозмутимым.
- Мирон Фёдоров, взаимно. - отвечает Мирон, отмечая про себя, что Файн выглядит куда солиднее: более крепкого телосложения, сбитый, голос твёрдый с какой-то внутренней силой, рукопожатие крепкое, хоть и очень быстрое.
- Извините, но у нас с минуты на минуту выступление, так что если остались какие-то вопросы, то я оставлю вам контакты для связи.
Шило, кажется, вообще пропадает в этой комнате, не издавая ни единого звука кроме стука костыля и гипса об пол.
- Это было бы замечательно. - отвечает Мирон и говорит вслед Антону. - Стало быть, это не последняя встреча у нас?
- Стало быть да. - улыбается тот в ответ.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

И продолжаю

Опять Мирохра

Рудбой иногда боится прикасаться к Мирону, будто его током ударит. Но когда тот засыпает всё равно находит плед или снимает собственную куртку, накрывает ей Мирона и выходит покурить.
Курит он всегда долго-долго, будто вместе с тем как покурить он собрался рисовать окружающий пейзаж. Хотя иногда фотографирует. В папке рядом с фотографиями природы и друзей есть фотографии Мирона, которые он не покажет никому и никуда не выложит. Особенные фотографии. Когда Мирон действительно светится.
Он мог бы снять целый фильм из того как Мирон зачерпывает утром после концерта воду из умывальника. Как с его длинных ресниц падают капли воды. Огромные колдовские глаза Мирона в обрамлении этих ресниц. Вена на виске. 1703 на шее.
Он бы мог снять фильм об этом всём. Ваня любит глазами и сердцем.
Шокк же любит именно сердцем, он испытывает тяжёлое гулкое чувство внутри каждый раз когда слышит имя Мирона. Оно каждый раз отдаётся где-то внутри.
Он помнит своё первое прикосновение к Мирону. Ладонь. Тогда на ней не было татуировок, это была нежная ладонь юноши. Не женственная, но ещё и не мужская. Потом эта же ладонь прикасалась к его спине после концерта. И следом Мирон прикасался весь, обнимая со спины. И в этом было столько детской непосредственности, что Миро хотелось укрыть от всех вообще.
С Мироном было много проблем. Его настроение частенько металось от активного и жизнерадостного до угрюмого и отчаянного. Смотреть на потухающего Мирона было тяжело, но он из этого состояния творил новые треки. Превращал страдания в звёзды.
Смог ли бы Мирон из страданий нынешнего Шокка сотворить звезду? Он мог бы сотворить целый космос.

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

Решила своё же из дежурки перенести сюда

Оксана Ивановна ин да хаас

Мирон может выбрать себе в качестве плюшевого медвежонка для сна кого угодно.
Иногда он засыпает в объятиях дев, иногда в объятиях семьи, иногда выбирает кого-то одного.
Нет, не выстраивается толпа с табличками «Мирон, заметь меня», «выбери меня», «выеби меня».
Это всегда получается спонтанно и никто ещё не отказывался от ночи с ним.
Ваня помнит как услышал, что Мирон очень грубый по ночам, агрессивный, дикий, его очень тяжело успокоить.
Но Рудбой трудностей не боится, так ведь?

- Располагайся. - услышал он в первую совместную ночь. И этот тон был одновременно ласковым и приказным.
Ваня начал стягивать через голову балахон Охры и почувствовал себя совершенно беззащитным без демона в груди. Будто снова стал просто Ваней Евстигнеевым, обычным парнем с татуировками, с фотоаппаратом через плечо. А Мирон так постоянно яростно борется с миром, что ему нужен достойный союзник. Кто-то сильный, кто-то могущественный. Охра. Мирон в первую очередь видит в людях их демонов, кто же Ваня без своего демона?
Но Мирону сейчас после концерта не нужны были ни демоны, ни девы, ничего.
Он всегда кажется тем человеком, которому не нужен никто.
Но этот самый человек во сне перекинул через Ваню руку. А затем и ногу закинул.
Какие демоны человеку, который так сладко сопит во сне?

@темы: Вы — хуй, Ленский

---

Я не холодная безупречность
Я одинокая коряга на краю болота, но всё хорошо пока на мои сухие ветви садятся птицы